Собрание произведений в одном томе - Михаил Жванецкий

– Вы понимаете, мне нужна Дерибасовская…

– Я понимаю, но разве так можно относиться к родителям? Если ваши дети не приедут к вам на могилу, они тоже будут правы, вы поняли меня? Куда вы пошли? Дерибасовская за углом.

А вот и Москва!

– Ух, машин сколько! Таксей сколько! Людей сколько! Прокормить же всех надо! Ничего, всех прокормим! Где ж у меня адресок был, ах ты Господи. Ага.

– Гражданин, будьте так добры, я сам не местный, я из Котовска, у нас, знаете, на улицах курей больше, чем машин. Так вы не подскажете, как лучше всего пройти или проехать на Садовое кольцо?.. А где вы?.. Тю!.. Утек… Чи то гонится за ним кто? От дурной!

– Гражданочка! Будьте, пожалуйста, так добры. Я не местный. Я из Котовска. Вы не подскажете, как… Куда ж ты бежишь? Что, я на тебе женюся?! Что ж за народ?

– О! Гражданинчик! Я из Котовска. Будьте так добры… Ненормальный! Ой-ой-ой!.. Чи, може, у них здесь заработки такие, что боится секунду потерять?!

– О! Пацанчик! Я из Котовска… Чтоб ты подавился своим мороженым!

– Алле! Москвич! Гражданин в шляпе с портфелем! Я из Котовска. Дети мои! Не оставляйте старика посередь дороги!

– Дочь моя! Куды ж тебе несеть, может, тебе уже давно уволили. Остановись, поговорим. Мне нужно на Садовое кольцо! Скаженная! Беги-беги… добегаешься!

– О, бабка! Бабка, стой, рассыплешься! Фью-ю!.. Ходовая старушенция. Граждане православные! Рупь дам тому, кто остановится! Помчалися неподкупные!.. Гони, гони! Давай, давай! улю-лю-лю!

Расцвет сатиры

Расцвет сатиры в 60‑е, когда сатирику помогали все. Телевидение своими постановками и прямыми передачами выгоняло людей из дому. Начальство своей внешностью и речью их объединяло в едином порыве. Отмена концертов, запрещение программ, вырезание из текста обостряло внимание и тренировало сообразительность. Поиски выхода заставляли присматриваться и прислушиваться к любому искусству. А всеобщее пение во славу по всем трубам и проводам заставляло людей хохотать над шутками второго сорта и запоминать отдельные выражения, хвататься за голову от намеков. И любить. И обожествлять. И писать письма.

Да. Нелегко творить в такой оранжерейной атмосфере.

Читаю в «Вечерке»

Читаю в «Вечерке», какие официантки грубые. Я бы пошла в официантки. Была бы самой доброй, вежливой. Относилась бы ко всем хорошо. Ну улыбаться каждому устаешь. Я бы, как устану улыбаться, – все равно хорошо смотрела бы… не уставала бы. С этим говорю, туда кивну и туда кивну, что, мол, всех вижу, ко всем подойду… Как же можно уставать? Не мешки таскаешь – живые люди. То есть уставать, конечно, можно, но виду не показывать. Все усталые. Чего ж кричать?

Читаю в газете: продавщицы грубые. Я бы пошла в продавщицы, была бы самой лучшей. И быстро бы работала. Много ведь работы только утром и вечером. Днем спокойней, значит, к этому времени я бы подготовилась. Все бы заранее нарезала, почистила, все бы приготовила. У меня бы очередь быстро шла, весело. Можно ведь с каждым пошутить.

Я слышу, что портнихи плохо шьют. Я бы самой лучшей портнихой была. Разве можно женщине плохо платье сшить?! Это платье для нее огромное значение имеет. Вдруг она немножко постарела или пополнела, а выглядеть должна хорошо. Должна нравиться любая женщина. Я бы все хорошо шила. Всю душу бы вкладывала.

А вот парикмахерши плохие есть. Напрасно. Пошла бы я в парикмахерши – самой лучшей была бы. От меня б женщины красавицами уходили. И торопиться тут нельзя. Каждую головку надо сделать. Вылепить, украсить и глазки, и ротик – девушка ведь. Эх, если бы…

А я администратором в гостинице работаю. Вот где работа бешеная. Вот где сумасшедший дом. Так налаешься, такой собакой смотришь. Ну нет мест, ну нет… Так не понимают. Гражданин, кричишь, отойдите вы от стола… Чего вы руки кладете – я же здесь работаю… Куда я вас всех положу? Что, я домой к себе поведу? Что за народ такой… Ночуйте, где хотите, я тут при чем… Куда вы лезете? Господи! Как люди не понимают.

Есть счастье, есть!

Я немножко изменился. Я мало пью. Я много думаю. Я не выдающийся инженер, но меня любят, уважают. И дома у меня все хорошо. Соседи, в общем, хорошо относятся. Меня уважают, и мне приятно. Есть счастье, есть. Я сейчас как-то приучился довольствоваться самым необходимым. Малым. Большое, где оно? У меня никто не спрашивает. Так за всю жизнь ни разу не подошли и не спросили: «А как вы думаете?» Только песня по «Маяку»: нравится или не нравится? Я написал как-то в Молодости – Молодости с большой буквы, – написал в Молодости, что не нравится. А они назвали только тех, кому нравится. Я перестал писать. Ну, не нравится – выключу, нравится – включу, и я спокоен. Есть счастье, есть.

Отсижу на работе. Иногда целый день в окно смотрю, а иногда перед собой. Как когда. Ты думаешь, счастье – командовать? Нет, когда Притупилось (я не боюсь этого слова с большой буквы – Притупилось), счастье – это подчиняться. Ну, как подчиняться?.. Делать, чтобы не было неприятностей. Конечно, я растолстел, немного полысел. Одет немодно. В общем, не пью, но и не бегаю по утрам. Вот так если бы осталось, и я бы сказал: «Нет-нет, есть в жизни…»

Последний раз «А вы как думаете?» меня спросил профессор еще в институте у нас, и от этого сразу стало тревожно. Нет, я, конечно, как-то думаю, но хорошо, что не спрашивают. Я, конечно, смотрю в окно, вижу дома одинаковые или автобусы переполненные. Ну, меня как-то не спрашивают. Да вот уже и сами об этом говорят. Газеты уже пишут. Кто-то всегда найдется. Обязательно найдется. Кто-то. Вот уже как-то обращают… Я, ты знаешь, даже волнуюсь. Я так давно откровенно ни с кем не говорил.

Знаешь, когда по всему телу разливается покой, от шерстяных носков до кроличьей шапки, по всему телу. И сладко там, внутри, куда я помещаюсь, неподвижны члены, как будто тебя гладят женские пальчики от лба к вискам. Нет, есть, есть оно!.. Какая-то суть, моменты истины – как хорошо сказано. А что ж, когда никто не спрашивает. Действительно, самые острые моменты в жизни переживаем во время чтения детективов. Или, знаешь, смотришь картину цветную, музыкальную, красивую. Идешь домой, а внутри оно еще поет какое-то время, чего-то действительно хочется. И кажется, нет ни живота, ни носков. А главное, не желание, а действие, кажется, появилось. Действие. Господи, слепишь снежок, запустишь – и побежал… Задохнешься… А дома тепло, тихо. Пощелкивает, посапывает. И опять счастье подступает медленно от радиатора, от ванной, от нечитаной «Вечерки», от кресла, которое меня обнимает сзади и подкладывает колени, от невключенного телика, который сейчас, и – оно засветится, и мне что-то будут показывать. Мне тут что-то написали. Мне там что-то приготовили. Ой, я сейчас все включу. И ты знаешь, у меня опустятся руки, чуть откроется рот, и я буду смотреть подряд.

Понимаешь, я научился великому: все мне приносит радость – малышам спать, а я уже взрослый, детям нельзя, а мне уже можно. Не дай Бог мне выйти. Когда в ЖЭК идти, я ночь не сплю.

Я в окно люблю смотреть. Женщин красивых вижу, машины красивые. Увижу пионеров и думаю, думаю. А иногда уже не думаю, хотя сохраняю это выражение.

Однажды проснулся часа в три ночи от жужжания пчелы. Она жужжала над ухом, затихала и опять, опять. Где-то в комнате. Проснулся, и знаешь это что? «Скорая помощь» под окном завязла. Женщина-врач толкает. Жужжали. Долго. Утром не было. Значит, вытащили. Кажется, там кто-то подошел. Нет, понимаешь, настолько уже как-то отвык. Такой сладостный покой вот здесь. Политикой не занимаюсь. Мнений особых не имею. Да и какое? Вернее, не какое мнение, а как его иметь. Кто-то хотел, чтобы я так жил, и я живу. Ну умер кто-то – жалко. Не умер – хорошо. И я подумал, если бы я лез вперед, пробивал, навязывал свои идеи, я бы кому-то навредил, наступил, оттолкнул. А меня, в общем, все любят. А я ничего. Только утром иногда тревога. Уж очень стали дни похожими. Значит, нужно, чтобы еще притупилось. Как ты не понимаешь? Ведь даже если скажут сообщение по радио как-то другими словами, станет тревожно. И не только мне. И правильно. Слова повторяются. К ним привыкаешь. Значит, все спокойно. Плохие концовки в кино тоже я бы не рекомендовал. Посмотри, как давно хороший человек не умирает: будет тревожно.

Только утром. Иногда. И тебя, когда вижу, тревога. Смеешься будто не так как-то. А как? И для чего? Есть, есть, есть счастье в жизни.

Пишу и кладу в папочку

Пишу и кладу в папочку. В папочку, папочку, в папочку. Я вам о нем писал. Мамы наши, самые яркие наши. Самые нужные, самые запомнившиеся. Отцы наши жалкие и старательные. Отцы – это те, кто искажал себя все успешнее от нетерпимости вначале до одобрения в конце. Отцы, чтоб кормить, шли на преступление и долго боялись. У отцов был светлый час освобождения – когда они накопленное дома вбивали в головы врага. Но мы их тогда не видели, они уходили все дальше и могли победить всех своей двойной ненавистью, но мы их тогда не видели дома. Когда мы их увидели дома, они снова что-то нарушали, и боялись, и боялись показать боязнь, чтоб не выдать себя кому-то. И пили не с теми, и обещали не то. И на нас смотрели слезящимися дрожащими глазами. Они даже не претендуют на то, чтобы о них вспоминали. Что они оставили детям… Теперь эти отцы – мы.